Сообщение о царе колоколе, Физика и колокольный звон, 9 класс
Девочка показывала все мальчику, и повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым крестом, флаг, под которым плавал бывший матрос из Новой слободки. Гляди, как важно он выступает! Она остановилась.
Дети наши потом сосчитаются. Революции вообще оставляют не майораты, а полудостигнутые идеалы и вновь раскрытые горизонты. Странная вещь — два бойца схватились, а победа зависит от третьего: к кому он примкнет союзником, тот и одолеет, и этот третий — безмолвный народ, немое множество.
Он еще молчит и держится за землю. Только увлекая его в движение, делая из своего дела дело общее, дело народное, земское, только отрекаясь от монополей, может дворянство вести серьезную речь с правительством. А правительство только и может подорвать олигархические притязания, поставив их лицом к лицу с народным большинством, с народной волей, которая хочет отстоять и отстоит свое право на землю.
В то самое время, как князь Щербатов доказывал невозможность идти далее, канцелярски управляя Россией, вышла в Париже книжка «Revue des Deux Mondes» с новой статьей Мазада о России.
Вероятно, читатели наши помнят его примечательную статью, напечатанную года два тому назад. Мы находим вторую статью еще вернее и замечательнее, несмотря на то что в многих случаях мы не делим мнений г. Ma зада. Французы поняли, наконец, какого рода силы проснулись в России и какая работа двигает и подымает этот материк, — а у нас еще есть желчевики, остающиеся в старческом брюзжании или узком отчаянии.
Мы надеемся в следующем листе «Колокола» ближе ознакомить читателей с трудом Мазада. Длинные филиппики, помещенные в русских газетах о статье Мазада в «Revue des Deux Mondes», заставляют думать, что статья эта не запрещена в России. Было бы слишком глупо дозволить возражения, не дозволив статьи. А потому мы и приостановились с печатанием ее, несмотря на то, что перевод статьи сделан и г.
Бюллоз самым любезным образом позволил ее поместить. Если, впрочем, наши читатели заявят желание, мы поместим ее в одном из следующих листов. Наконец-то и правительство отслужило по Михайлове своего рода панихиду.
Мы помещаем ниже «Дело о послаблениях начальствующими лицами Михайлову, Обручеву и Макееву». Что за мелкое, гадко злое, ничтожное правительство, которое идет через годы копаться около могилы страдальца, замученного им, и отыскивать виновных в сострадании Как это у них нету никакого такта, воспитания, коли нет сердца настолько, чтоб понять, что роль сытой гиены, шляющейся около ею же обглоданных костей, мерзка, глупа Будничные люди, узкие лбы Мы перепечатываем эту мефитическую [19] гадость царского злопамятства, для того чтоб сохранить в «Колоколе» еще документ для будущей характеристики этих людей и еще оправданье, почему мы так от души их ненавидим.
Доклад но этому делу происходил 16 марта во 2-м отделении 6-го департамента Правительствующего сената в Москве. Обстоятельства дела следующие:. Третье отделение собственной его импер. Вследствие этого донесения, государю императору благоугодно было назначить исследование о противузаконных послаблениях начальствующих лиц города Тобольска, оказанных государственному преступнику Михайлову, и вообще о сочувствии к его преступлению тобольского общества, для чего и назначен был генерал-майор Сколков.
При следствии, произведенном последним, оказалось, что со стороны начальствующих лиц города Тобольска делано было одинаковое послабление с Михайловым государственному преступнику Обручеву и бессрочноссыльнокаторжному Макееву. Показания обвиняемых при следствии были следующие:. Смотритель тобольского тюремного замка Козаков. Михайлов, Обручев и Макеев, во время бытности их в Тобольске, содержались не на кандальном дворе, а во флигеле для подсудимых арестантов из дворян с разрешения, по отношению к Михайлову, тобольского вице-губернатора.
Камеры их не запирались. Обручев и Макеев доставлены были в Тобольск без оков и незакованными же были отправлены из Тобольска к месту ссылки. Михайлов прибыл закованный; по прибытии помещен был не в замке, а в квартире надзирателя острога Устюгова и в тот же день, по приказанию полицмейстера, был раскован и затем переведен во флигель для подсудимых дворян.
Камера его, так же как у Обручева и Макеева, не запиралась. Увольнялся он из замка, с разрешения полицмейстера, к вице-губернатору Соколову, лекарю Онучину и другим лицам. Посетители бывали у Ми хайлова с разрешения вице-губернатора. От этого последнего показания Козаков на другом допросе отказался, объяснив, что ссылку на вице-губернатора научил его сделать полицмейстер Кувичинский, а что на самом деле впускал посетителей он сам, без билетов, в чем и сознает себя виновным.
П оказание полицмейстера Кувичинского. Преступники Михайлов, Обручев и Макеев содержались не на кандальном дворе, а во флигеле для. Что же касается того, что давал ли он прямо приказание смотрителю замка Козакову о содержании Михайлова, Обручева и Макеева во флигеле подсудимых дворян, то он этого не помнит; но может быть, и давал. Камеры означенных трех преступников никогда не запирались, также по существующему издавна порядку.
Отдавал ли он приказание смотрителю расковать Михайлова по прибытии его в Тобольск, не помнит, но не отрицает, что мог и отдавать, уважая в преступнике дворянское сословие, к которому последний прежде принадлежал.
О посещениях, делаемых к Михайлову разными лицами, он вначале ничего не знал, но когда смотритель доложил ему об этом, то он не приказал никого пропускать без его записок; сам же дозволил бывать у Михайлова только полковнику Ждан-Пушкину, а также дозволил Михайлову быть на обеде у лекаря Онучина. В самый день отправления Михайлова из Тобольска к месту ссылки оп дозволил ему быть в доме Ждан-Пушкина, откуда Михайлов отправился в Нерчинск, а не заковал его при отправлении потому, что не пришло это в голову.
Генерал-майор Сколков, при произведении следствия, открыл, по отношению к Михайлову, следующее обстоятельство: на другой день по прибытии Михайлова в Тобольск лекарь тюремного замка, по обыкновению, осматривал его и нашел, что у него сильное кровохаркание, а на теле были синяки на нижней части голеней, почему начал его лечить, но, по тесноте помещения в больнице, Михайлов во время лечения оставался в своей камере и поэтому же оставлен был в Тобольске с 31 декабря г.
В январе года Михайлов подавал прошение в тобольский приказ о ссыльных о разрешении ему отправиться к месту ссылки, по болезненному его состоянию, не с партиею пересыльных арестантов, а на почтовых.
Вследствие этого прошения тобольская врачебная управа свидетельствовала Михайлова и нашла, что он действительно не может не только что идти с партиею арестантов, но не может даже следовать и на пересыльных подводах, почему разрешено ему было отправиться, на свой счет, на почтовых. В день отправления его в ссылку из Тобольска в квартире Ждан-Пушкина, по показанию находившегося у последнего в услужении человека Лыскова, капитан генерального штаба Скибинскнй взял из чемодана Михайлова, где лежали арестантские его вещи, кандалы, разбивал их молотком, а жена Ждан-Пушкина сказала будто бы, что кольцо от этих кандалов нужно оставить на память о Михайлове.
Но это показание Лыскова опровергается показаниями двух жандармов, сопровождавших Михайлова из Тобольска, которые объяснили следственной комиссии, что, принимая из квартиры Ждан-Пушкина арестантские вещи Михайлова, они приняли вместе с ними и кандалы его, совсем целые. Кроме того, в комиссии, для большего убеждения, по распоряжению генерал-майора Сколкова, при кузнецах разбивались арестантские кандалы молотком, и оказалось, что без помощи кузнеца разбить их невозможно, о чем и составлен был генерал-майором Сколковым акт.
Продолжаются показания подсудимых. Показание тобольского губернатора Виноградского. О послаблениях, которые оказывались Михайлову, Обручеву и Макееву, он совершенно ничего не знал. Вице-губернатор и директор попечительного о тюрьмах комитета, напротив, всегда представляли ему, что в тюремном замке нет никаких беспорядков; сам же он не мог бы допустить их, потому что хорошо знает, что всякое послабление, оказываемое таким преступникам, как Михайлов, Обручев и Макеев, есть протест против правительства.
Об этих послаблениях он не мог иметь даже частных сведений, потому что не имел никаких частных сношений с обществом: все время его поглощалось служебными занятиями, в которых он, как человек бедный, видел всю цель своей деятельности. Кроме того, во время бытности Михайлова в Тобольске, он занят был приготовлением к ожидавшейся ревизии генерал-губернатора, и потому узнал о послаблениях, делавшихся преступникам, только из бумаги, полученной им от генерал-губернатора, вследствие которой он потребовал донесения об этом предмете от полицмейстера и получил объяснение, что послабления преступникам делались смотрителем замка по приказанию вице-губернатора и прокурора.
Это донесение он препроводил от себя к генерал-губернатору. Доходили до него частные слухи, что преступник Макеев отлучался из замка к прокурору, за что он делал выговор полицмейстеру; в статейном же списке Макеева не сказано было, что он отправляется в ссылку закованным, и из сведений, полученных им от приказа о ссыльных, видно было, что он прибыл в Тобольск незакованный.
Обручеву, по ходатайству жандармского штаб-офицера, он позволял прогуливаться, для здоровья, около памятника Ермака, в сопровождении жандарма. Показание вице-губернатора Соколова. Как председатель губернского правления, он постоянно занимался делами о преступниках; как директор попечительного о тюрьмах комитета, он постоянно бывал в тобольском тюремном замке для наблюдения за помещением арестантов, а как доктор [20] , считал своею обязанностью всегда помогать преступникам в их недугах, и Михайлова он сожалел, как больного человека.
Занимаясь, в продолжение 10 лет, изучением легочной чахотки, в доказательство чего представляет несколько статей своих об этой болезни, он видел в Михайлове не только что больного, достойного сожаления, но и интересный субъект для изучения со стороны науки; знал он его только по литературным трудам и в особенности по его статьям о женщинах.
На квартиру к себе Михайлова он действительно призывал для подания медицинского пособия; а так как Михайлов являлся к нему к четырем часам, то он оставлял его у себя обедать, но в шесть часов отправлял в замок под присмотром полицейского чиновника, который его к нему и привозил.
Этих случаев было только два. Впрочем, главный начальник всех тюремных заключений в губернии — губернатор, который в продолжение трех лет совместного служения с ним никогда не делал ему никаких замечаний но поводу неисполнения. Что касается прощания с Михайловым за заставою, то происходило оно следующим образом: он поехал с женою своею, но случаю болезни последней, в загородный монастырь; но, не доезжая до монастыря, должен был возвратиться назад по причине усилившегося вдруг холода и ветра.
На возвратном пути увидел он ехавшую по направлению от города повозку, но не знал, кто в ней сидит, а когда подъехал к ней, то увидел сидящего в повозке Михайлова и потому остановился проститься, причем отдал последнему бывшую с ним коробку с 5 рябчиками; но это было сделано подаяние, которое закон не воспрещает давать преступникам и которое делается в России повсеместно.
Показание прокурора Жемчужникова. Преступники Михайлов, Обручев и Макеев содержались во флигеле подсудимых дворян, потому что по порядку, исстари заведенному в тобольском тюремном замке, содержащиеся арестанты из привилегированного сословия отделялись от простых, что, по его мнению, не противоречит ст. XIV т. Во время содержания он видел их раскованными, но приказания расковывать не давал; заковать же их он не мог приказать, потому что, на основании законов, лица привилегированного сословия освобождаются от оков, и он считает, что действия его были бы более противозаконные, если б он приказал заковать Михайлова и Макеева.
Кроме того, вопрос о заковывании преступников в разных местах понимается различно; так, Михайлов, осужденный в каторгу на 6 лет, прислан был в оковах, а шведский подданный Бонгард, из Варшавы, осужденный в каторгу на 12 лет, — без оков; следовательно, незакование Михайлова может быть отнесено к ошибочному пониманию закона. О посещении Михайлова разными лицами он ничего не знал.
Одни раз брал его к себе обедать с тою целью, чтоб дать ему возможность, при его сильной болезни, воспользоваться хорошею пищею, и разрешения на это ни у кого не спрашивал. Разговоров с ним ни о чем противозаконном не имел, а говорил только о своих племянниках, которых Михайлов знал давно, потому что жил в том городе, в котором жила его родная сестра.
Сочувствия к нему как к государственному преступнику, не имел, а сочувствовал ему как человеку несчастному и больному и смотрел на это сочувствие как на дело сострадания к ближнему, пример которого показывал сам государь император. Конфирмации над Михайловым он не читал; но из слов последнего узнал, что он осужден был за найденное у него сочинение, автором которого был не он, но принял его на себя, чтоб отстранить от ответственности действительного автора, и это обстоятельство не могло не возбудить в нем, Жемчужникове, сочувствия к осужденному, пострадавшему за других; о самом же этом сочинении он ничего не знал.
Притом он не предполагал, чтоб правительство, вверив ему должность прокурора, усомнилось в его преданности и чистоте действий. M акеева он знал с того времени, когда тому было шесть. Кроме того, Макеев, на пути следования, в Тюмени, перенес сильнейшую горячку, после которой, не оправившись, прибыл в Тобольск.
Видя в нем, как и Михайлове, человека, страдающего болезнью, он брал его к себе обедать с тою же целью, как и первого, и знал, что они бывали в домах у некоторых почетных лиц Тобольска, хотя сам не встречал их ни в одном доме; по не придавал важности отлучкам их из замка, во-первых, по болезненному их состоянию, а во-вторых потому, что в законах нет статьи, запрещающей выпускать временнопересыльных арестантов из их заключений; если же и существует в XIV т. На это объяснение прокурора сделано было ему комиссиею замечание, что если нет в законах статьи, запрещающей выпускать пересыльных арестантов, то нет и такой, которая дозволяла это делать, и потому он должен был сообразоваться с духом законов.
Прокурор отвечал, что, во-первых, если закон чего не запрещает, то, значит, дозволяет, а во-вторых, он сообразовался с духом законов, почему арестанты и не выпускались без различия; но особенно он сообразовался при этом с духом той власти, от которой исходит закон; дух государя императора выражается в милости и снисхождении, что показал он тотчас же по восшествии своем на престол, освободив из ссылки политических преступников, и Михайлову уменьшил срок работ, назначенный ему при осуждении.
Производивший следствие генерал-майор Сколков донес, что общество тобольское вовсе не сочувствовало преступлению Михайлова, что букетов дамы ему не подносили, потому что при сибирских морозах очень трудно иметь живые цветы, и что если некоторые из лиц города и выказывали сочувствие Михайлову, то это делалось или из желания прослыть передовыми людьми, покровительствующими литературу, или из подражания другим.
Вице-губернатор Соколов оказывал участие Михайлову с целью сблизиться через него с литераторами и приобрести для себя сотрудничество в каком-нибудь журнале. Полковник Ждан-Пушкин знаком был с Михайловым в Петербурге и потому встретил его в Тобольске как знакомого.
Произведенное следствие, по окончании, передано было на соглашение министра внутренних дел с шефом корпуса жандармов, по докладу которых государь император повелел передать его в первый департамент Правительствующего сената для определения порядка ответственности виновных, так как они принадлежали к разным министерствам.
Правительствующего сената требовал заключения от министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов относительно определения ответственности виновных, находящихся в их непосредственном распоряжении, на что министр внутренних дел представил Сенату, что губернатор.
Виноградский и вице-губернатор Соколов подлежат ответственности, после отдаления от должности, за превышение и бездеятельность власти, по ст.
После этого 1-й департ.
Правительствующего сената определил губернатору Виноградскому, уволенному от должности, сделать выговор в административном порядке, а вице-губернатора, прокурора, полицмейстера и смотрителя тюремного замка предать суду. Комитет министров, в который поступило определение это Правительствующего сената, нашел, что губернатор Виноградский, так же, как и другие, должен быть предан суду, на что воспоследовало высочайшее соизволение.
Военный медик Онучин и капитан генерального штаба Скибинский, по распоряжению военного министра, уволены от службы без прошений. И в то же самое время в Англии освободили без наказания волонтера-ирландца, который под хмельком говорил, что намерен убить принца Вэльского! Нам пишут, что в Государственном совете или в Совете министров серьезно обсуживается проект обложения заграничных паспортов большой податью и что есть полная надежда, что проект этот утвердится.
И николаевский грабеж на больших дорогах возвращается Освободитель прикрепленных хочет быть прикрепитель к земле свободных И все это вынесут. И Аксаков и Самарин будут рукоплескать! В предисловии Гакстгаузен говорит, что в составлении книги ему помогал д-р Скребицкий своими переводами из огромного количества материалов, собранных автором. Из этих-то материалов д-р Скребицкий составил полнейший сборник всего относящегося до крестьянского вопроса в России. Он начнет печать первого тома всего будет пять в нынешнем году.
Нам решительно нет шанса хоть косвенно сказать слово в пользу предержащих властей. Выстрел 4 апреля был нам не по душе. Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик. Мы вообще терпеть не можем сюрпризов ни на именинах, ни на площадях: первые никогда не удаются, вторые почти всегда вредны.
Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами. Убийства полезны больше всего лицам, династическим перемещениям. К серальным упразднениям венценосцев Петербург привык, он не забыл ни Ропши, ни Михайловского дворца. Пуль нам не нужно Остановить нас невозможно, можно только своротить с одной большой дороги на другую — с пути стройного развития на путь общего восстания. Пока мы собирались высказать это иными словами, речь наша подкосилась черной вестью из Иркутска: Серно-Соловьевич умер 5 марта Эти убийцы не дают промахов!
Благороднейший, чистейший, честнейший Серно-Соловьевич — и его убили Укоряющая тень Серно-Соловьевича прошла мимо нас печальным протестом, таким же напоминовением, как весть о варшавских убийствах 10 апреля года пронеслась грозным.
Последний маркиз Поза, он верил своим юным, девственным сердцем, что их можно вразумить, он человеческим языком говорил с государем, он его тронул и — и умер в Иркутске, изнеможенный истязаниями трехлетних каземат. За что? Прочтите сенатскую записку — и всплесните руками. Враги, заклятейшие консерваторы по положению, члены Государственного совета были поражены доблестью, простотой, геройством Серно-Соловьевича.
Человек этот был до того чист, что «Моск. Это был один из лучших, весенних провозвестников нового времени в России И он убит Михайлов умер, Серно-Соловьевич умер, Чернышевский болен Какие же это условия, в которые ставят молодых и выносливых людей, что они не выдерживают пяти лет?
В этой методе замучивать своих врагов понемногу, без прямой ответственности лежит такая глубь лжи, трусости, лицемерия или такая преступная небрежность, перед которой всякое прямое тиранство чувствует себя настолько выше, насколько разбойник выше вора. Разве жизнь этих людей не тем же свята для России, не тем же застрахована, как и жизнь императора, разве они не из тех, которые вместе с ним участвовали в пробуждении России, в крестьянском вопросе, в упованиях на будущее?..
Нет, не нужен наш голос в соборном хоре ликований, негодований, протестаций, демонстраций. Пусть ждущие на водку радуются намеками и плачут доносами, пусть раболепное ханжество, растлевающее юношество до поддельного идолопоклонства, до того, что учащиеся инженеры заказывают икону, а московские студенты сгоняются к Иверской служить молебен, — пусть они одни участвуют в концерте.
Звук нашего голоса не идет в их строй. Мы не можем понимать друг друга. Вот пример. Сумасшедший, фанатик или озлобленный человек из дворян стреляет в государя; необыкновенное присутствие духа молодого крестьянина, резкая быстрота соображения. Чем же он его награждает? Не для сравнения ли в общественном положении с стрелявшим?
Весь смысл, весь урок, в котором история для вящей простоты сделалась аллегорией, притчей, — все вымарано [21] , заклеено «дворянской грамотой». Придумайте из всех возможных и невозможных, из всех нелепейших наград самую нелепую — все будет не так вопиюще безобразно.
Назовите Комиссарова лейб-крестьянином, дайте ему ленту через плечо, но на крестьянскую поддевку, дайте ему медаль на брильянтовой цепи, дайте ему самый большой брильянт из короны на цепи медалей, дайте ему миллион и притом золотой монетой, а не бумажками , только оставьте его крестьянином — только не делайте из него фон-Комиссарова. Вырывая Комиссарова из его среды, оскорбляют крестьянство; надевая на него дворянский мундир, его самого делают смешным, опошляют.
Что же за понятие имеет государь о крестьянстве, если он думает, что человек, совершивший подвиг должен быть исторгнут из этого болота?.. Что бы Комиссарову бить челом об увольнении его от дворянской грамоты?.. Другой крестьянин, который также бы защитил своею грудью своего земского царя и который совершенно невинно страдает на каторге жертвой правительственного неистовства, Мартьянов, так бы и поступил.
Жив ли он, бедный? Что покушение 4 апреля опять рядом с искренним участием взболтает все раболепие русского общества, все полицейские мании шпионов-самозванцев, журналистов-доносчиков, литературных палачей, всю неуклюжую низость полуобразованной орды, всю необузданность чиновничьей среды, когда она выслуживается принижаясь, — мы в этом не сомневались. А все же читаем краснея за бесстыдство выражений и поступков. Разносится слух, что назначают следователем Ланского, — клубный вопль: «Дай нам Муравьева Клубный восторг, и эта страшная фигура водяного-воина, поседелого в каверзах и пытках, полуслепого инквизитора в одышке встает из какого-то угла, где он был брошен, и обещает дворянам поработать исправно.
Орлов-Давыдов, будущий пэр, «глава олигархической оппозиции», наследник Орловых, убивших Петра III , приветствует его с чувствительностью и целует Комиссарова по поручению Паскевича [23]. Орлов-Давыдов, который, когда государь хотел его обнять после покушения, как Тургенева бурмистр, поцеловал у государя руку: «Ручку, батюшка, ручку! Рядом с таким верноподданническим самозабвением, как скромный полевой цветок, является какое-нибудь милейшее, наивнейшее письмо, прибитое к кровавым столбцам «Моск.
Получив ужасное известие, что в августейшего и возлюбленнейшего нашего монарха какой-то злодей стрелял в то время, когда его величество изволил выходить из Летнего сада, я, по обязанности своей, должен был отправиться к своим пациентам в два большие семейства, где сообщил об этом варварском поступке. И что же? Как в одном, так и в другом семействе все навзрыд заплакали и начали собираться в церковь помолиться о спасении нашего обожаемого монарха.
Факту этому покорнейше вас прошу дать местечко на столбцах вашей уважаемой газеты, чтобы знал злодей, что он стрелял не в одно сердце, а в сердце всей великой русской семьи нашего великого государя.
Москва, 5 апреля. Военный медик Менщиков. Само собою разумеется, что все эти отдельные блестки бледнеют перед полицейскими пароксизмами «Московских ведомостей». Мы их ждали, мы вперед себе делали праздник, предвидя, что они непременно постараются и нас пристегнуть к делу. Так и вышло. Мы глубоко убеждены, что полицейская мания — одна из самых крутых форм сумасшествия и что психиатры слишком мало обращают на нее внимания.
Само собою разумеется, что эта болезнь развивается не у нормальных людей, а в особенно приготовленных и способных организмах, снедаемых завистью, самолюбием, самообожанием, желанием власти, ленты, места, мести. Все это так, но, однажды вытравив все человеческое в субъекте, для болезни удержу нет.
Подозрительность, донос, клевета становятся потребностью, голодом, жаждой Когда не на кого доносить, у больного делается тоска, он выдумывает Молодую Грузию, Молодую Армению А тут в нас стреляют. Не может же Катков отделить себя от единства России, от государя — он разом государь и Комиссаров. Спасать Россию для него привычное дело. Что на нем много елея царского помазания, он заявил накануне покушения 3 апреля , объявляя что он вовсе не намерен слушаться министерских распоряжений, что он никому не подчиняется, кроме государя, что он знает своего Александра Николаевича, а никого другого знать.
Скромненькие министры вынесли, и хорошо сделали Услышав свист пули и оттолкнув руку убийцы, Катков с головой еще не обритой мечется на короткой веревке, как бульдог, которого не спустили, прыгает, визжит, лает, стараясь перекусать всех.
Полагают, что это переодетый революционный эмиссар», и затем: «Недавно зарево пожаров освещало все пространство России; теперь совершается покушение на жизнь ее государя. Неужели и теперь не найдем мы средств проникнуть в тайну злодеяния и не коснемся корней его? Кто же это полагал? И что значит переодетый эмиссар?
Разве революционные эмиссары имеют свой мундир, свои выпушки и петлички, как жандармы? Это что-то напоминает «заграничных выходцев» той же газеты. Но «патос», как писывал гегелист-эстетик Катков в сороковых годах, не тут — он весь в этом томном, замирающем: «Неужели и теперь не найдем мы средств проникнуть? Может быть, попадется какой-нибудь нигилист, издевавшийся над Катковым в «Искре», и его кости будут хрустеть; узнает он, что значит писать против нас С легкой руки первого намека пошли писать ведомости; мы только удивлялись одному: куда делся лондонский банкир Т.
Может ли допустить Россия, чтоб эти области дунайские княжества еще в большой мере, чем прежде при князе Кузе, стали гнездом всесветной революции, которая оттуда вела бы свои подкопы против соседней России, чтобы там по-прежнему и еще более, чем прежде, скоплялись шайки русских отверженцев и польских революционеров, организовали из себя. И потом — пол-оборота, фронт и донос с блиндажом:. Нечего называть вам, на кого, т. Вся надежда теперь на следствие: на его обязанности раскрыть истину во всей ее наготе, со всеми мельчайшими подробностями, со всеми оттенками.
И наш Ноздрев, не обинуясь, говорит: «Да, да, самые польские поляки, в этом никто не сомневается Но волчок спущен, Каткову мало Молдо-Валахии и поляков, нигилистов и зажигателей — «подавай барыне весь туалет», и вот он собирает в какую-то корреспонденцию Хера все и оканчивает доносом. Отгадайте на кого? Корреспонденция начинается дальними апрошами. Сначала как обычная форма, как принятый ритуал, без которого Катков не может обойтиться, — намек на молодежь, на «авторов Земли и Воли», потом сомнение — не были ли эти авторы «оружием в руках более искусных».
Далее догадка, что искусные руки — руки польские Я могу указать на корень зла лишь слегка, по вот симптомы неясной постановки русского дела. Во-первых, это почти одновременное нападение на русскую печать и на ту якобы чрезмерную свободу, которою она пользуется при системе административных предостережений, — нападение с двух разных сторон: с точки зрения крупных землевладельцев русских! Вот вам один симптом. Другой состоит в том, что газета «Весть», под фирмой поддержки русского крупного землевладения, явно покровительствует идеям отнюдь не русским.
Всякое заявление, служащее к распространению невыгодного мнения о землевладении в Западном крае, она тотчас помещает в свои столбцы, а противоположные проходит упорным молчанием Она имеет на то полное право. На этой прелести мы оставляем литературный застенок с полным и глубоким презрением вовсе не к Каткову — он делает свое катковское дело, — но к его публике.
Мы ждем с нетерпением донос Каткова на Леонтьева доносить ему больше не на кого и обращаемся к жалкому стаду нашего общества, нищего духом, но благородного происхождением.
Наградить нелепее того, как сделал государь, Комиссарова невозможно. Но верноподданные и тут попробовали не без успеха состязание. Оппозиционный Щербатов находит, что спасти жизнь государя показывает большие экономические способности, и именно по части «сельского хозяйства», и предлагает его членом Экономического общества, — с этой легкой руки пошли делать Комиссарова членом клубов, ученых обществ, собраний, музеев, лицеев и пр.
Того и смотри, что корпорация московских привилегированных повивальных бабок изберет его почетным повивальным дедушкой, а общество минеральных вод включит в число почетных больных и заставит даром пить емсскую, зедлицкую, пирмонтскую и всяческую кислую и горькую воду Зачем же вы это дурачитесь? Пожалейте же человека, который спас государя. Графиня Орлова-Денисова, барон Икскуль,. Нам пишут из России о следующих благодетельных и отеческих мерах, взятых разными помещиками для упрочения благосостояния крестьян.
Передавая эти факты, мы оставляем достоверность их на совести корреспондента. Орлова-Денисова, при разверстанье угодий с крестьянами, отрезала лучшую землю себе, а крестьянам своим в Коломягах в какой губернии?
Чтобы уладить это дело, она задобрила некоторых крестьян, а главному из них, имевшему влияние на других, дала привилегию открыть лавку. Барон Икскуль давно усиливается отнять дома у бывших своих крепостных деревни Гатобари, утверждая, что дома эти господские: у него тут фабрика. Им пришлось переселяться просто в болото. Сперва дело поведено было в пользу крестьян, но потом он повел дело с большей ловкостью; его перерешили в пользу Икскуля.
Теперь это дело пересматривается в высших инстанциях. У графа Шереметева была огромнейшая дворня. Некоторые из дворовых в награду за службу получали землю. Несколько семей дворовых из знаменитого Останкина повели об этом процесс; он тянется и доселе с сомнительным успехом для дворовых, потому что нет документов, удостоверяющих дарение. Некоторые из крестьян того же Шереметева. По введении Положения об освобождении крестьян, земли те зачислены в собственность помещика.
О последней операции было, впрочем, уже заявлено в «СПб. Пусть «Le Nord» укажет, в каких книгах, статьях, изданных нами, в «Полярной звезде», в «Колоколе» Мы, протестовавшие против воровского введения смертной казни в русское уголовное право, — мы, противники всяких кровавых расправ.
Мы только что прочли речь Муравьева и выписываем из нее следующие замечательные слова: «Я счастлив, что поставлен государем во главе того учреждения, которое должно служить к открытию злого умысла преступника.
Я скорее лягу в гроб, чем оставлю неоткрытым это зло, — зло не одного человека, но многих действовавших в совокупности». Как же это он знает прежде следствия? Или он уже заготовил бумаги, фальшивые. Хорош залог в беспристрастии!
Да разве все дворянство поступило в Ш отделение? На место Головнина назначен министром просвещения граф Толстой. Особенно жалеть Головнина нечего, слабый был человек и под конец бросился в самое театральное ханжество, но и это не помогло.
Граф Д. Толстой — сочинитель книги «Du Catholicisme romain en Russie». Такое назначение — шаг дальше в правительственное изуверство и катковщину. Хорош первый результат выстрела.
И всего больше хорош он для Константина Николаевича. Граф Толстой служил в морском министерстве и поссорился с великим князем из-за Головнина Новости из России бесконечно печальны.
Выстрел 4 апреля растет не по дням, а по часам в какую-то общую беду и грозит вырасти в еще страшнейшие и в еще больше не заслуженные Россией бедствия. Полицейское бешенство достигло чудовищных размеров. Как кость, брошенная рассвирепелым сворам, выстрел вновь раззадорил злобу грызшихся и сдул слабый пепел, которым начало было заносить тлевший огонь; темные силы еще выше подняли голову, и испуганный кормчий ведет на всех парусах чинить Россию в такую черную гавань, что при одной мысли об ней цепенеет кровь и кружится голова.
Выстрел безумен, но каково нравственное состояние государства, когда его судьбы могут изменяться от случайностей, которых ни предвидеть, ни отстранить невозможно именно потому, что они безумны. Мы решительно не верим ни в серьезный, ни в огромный заговор Заговор создается, выдумывается теперь — так, как Фуше выдумывал якобинское участие в «адской машине» улицы Никез.
Такого рода действия могут быть местью отходящего, личным отчаянием, но не водворением нового Кому полезен был бы успех? Разве консерваторам-крепостпикам. Жизнь народная превосходно поняла выстрел. Она его превратила в торжество. Тут-то бы государю и стать во весь рост, во всей полноте великодушного забвенья Он и этого не сделал и не может сделать — он окружен другим заговором, он окружен русским тайным жондом.
Темная интрига сделала себе из выстрела знамя гибели, то знамя, которое на старинных немецких картинках мы видим в руках смерти вместе с косой Да, жонд будет косить направо и налево, косить прежде всего своих врагов, косить освобождающееся слово, косить независимую мысль, косить головы, гордо смотрящие вперед, косить народ, которому теперь льстят, и все это под осенением знамени, возвещающего, что они спасают царя, что они мстят за него.
Горе России, если царь окончательно поверит, что тайный жонд его спасает. Мы пройдем страшнейшей бироновски-аракчеевской эпохой, мы пройдем застеночным ханжеством новых Магницких, мы пройдем всеми ужасами светского инквизиторства николаевского времени да еще со всеми усовершенствованиями, вводимыми поддельной гласностью и полицейской, сквернословящей литературой. При Николае мучили, пытали, бросали в казематы и ссылали на каторгу — молча. Не было обиды.
Теперь никакая казнь, никакая каторга не может предохранить от ругательств и клевет казенных лаятелей. Бесстыдные, злые и подлые, они бьют лежащих, они оскорбляют трупы От лиц они перейдут к идеям, к институтам Разве мы не слышали уже крик против образования бедных, против слишком легкой доступности к науке?.. Разве мы не читали доносы, восходящие в могилы, где похоронены трупы, и в могилы, где похоронены живые?..
Разве не везут из каторжной работы, из рудников какие-то тени в цепях?.. Они хотят судить историю и привязать ее к позорному столбу, как привязывали Чернышевского И во всей-то толпе, шитой золотом, во всей «Памятной книжке», во всем «Адрес-календаре» не найдется ни одного человека с душой честной и правдивой, ни одного преданного Это был бы второй Комиссаров.
Ну что же, есть между вами жив человек? В заседании С. Говорят, что Муравьев велел привезти из каторжной работы Огрызку, — по наветам ли «Московских ведомостей», по собственному ли чувству ненависти? Его и Домбровского Муравьев непременно хотел убить Хорошо жить теперь в России: с одной стороны Катков указывает, с другой — Муравьев приказывает.
Неужели кто-нибудь, кроме их, спокойно спит? Нам столько раз приходилось говорить о безобразии военных судов в мирное время и о кровавых приговорах, что передаем без всяких комментарий приговор, произнесенный в Тобольске 25 февраля по делу об убийстве трех женщин в Тюмени: Сметанин, Бердюгин, Устюжанин и Лукин приговорены к расстрелянию, а Слепушкин к каторжной работе на 12 лет. Приговор послан на утверждение командующего войсками в Западной Сибири. Не можем удержаться, чтобы рядом с дикой сентенцией, незаконной по русским законам и по русскому понятию права, не выписать из речи защитника г.
Реутского кандидата Киевского университета биографию одного из приговоренных на военно-юридическое убийство:. Лукин родился в Московской губ. Родители его были мелкие торговцы, бедные, но честные люди. Они могли научить сына только грамоте и своему занятию — более ничему.
Едва мальчик подрос настолько, что мог заработывать себе насущный хлеб, родители отправили его в Москву. В этом многолюднейшем городе империи, заключающем полумиллионное население? Редкий на его месте вышел бы с честью из такого положения. Но Лукин не потерялся. Он преодолел все соблазны, все затруднения и сумел честным трудом снискать насущный кусок хлеба не только себе, но и оказывал еще посильную помощь своим родителям.
Но этот честный путь мальчика скоро был остановлен одним из тех несчастных случаев, которые совершенно извращают все понятия человека, которые совращают его с прямой дороги и кладут свое клеймо на всю остальную жизнь человека.
Лукин был разносчиком фруктов. В одно воскресенье, поутру, он шел с таким же, как сам, тружеником-разносчиком по одной из улиц Москви. В это самое время, в соседней улице, неизвестные воры обокрали лавку и приказчики успели только заметить, как из лавки выбежали два вора и скрылись в лабиринте улиц и переулков той части города.
Приказчики побежали ловить их; в соседней улице им попадаются навстречу два разносчика, ростом и видом похожие на убежавших воров. Приказчики схватывают их и, как воров, приводят в полицию. Эти разносчики были подсудимый летний Лукин и его товарищ. Обоих их заключают в острог по подозрению в этой краже. В это время в остроге сидело около человек разного рода подсудимых и арестантов. С ужасом глядим мы на то, что носили в себе, не стараясь заглушить, на то, что мы в нашем высокомерии и легкомыслии сеяли в своем сердце.
Да, в тайнике сердца кроются все добродетели, но также и все пороки, и те и другие могут развиться даже на самой бесплодной почве. У Анне Лисбет бродило в мыслях как раз то, что мы сейчас высказали словами; под бременем этих мыслей она опустилась на землю и проползла несколько шагов. Она лучше бы зарылась в могилу сама — в могиле можно было найти вечное забвение! Настал для Анне Лисбет серьезный, страшный час пробуждения совести. Суеверный страх бросал ее то в озноб, то в жар.
Многое, о чем она никогда и думать не хотела, теперь пришло ей на ум. Беззвучно, словно тень от облачка в яркую лунную ночь, пронеслось мимо нее видение, о котором она слыхала прежде. Близко-близко мимо нее промчалась четверка фыркающих коней; из очей и ноздрей их сверкало пламя; они везли горевшую как жар карету, а в ней сидел злой помещик, который больше ста лет тому назад бесчинствовал тут, в окрестностях.
Рассказывали, что он каждую полночь въезжает на свой двор и сейчас же поворачивает обратно. Он не был бледен, как, говорят, бывают все мертвецы, но черен как уголь. Он кивнул Анне Лисбет и махнул рукой: «Цепляйся, цепляйся! Тогда опять сможешь ездить в графской карете и забыть свое дитя! Анне Лисбет опрометью бросилась вперед и скоро достигла кладбища. Черные кресты и черные вороны мелькали у нее перед глазами. Вороны кричали, как тот ворон, которого она видела днем, но теперь она понимала их карканье.
Каждый кричал: «Я воронья мать! Я воронья мать! Она бросилась на землю и руками начала рыть в твердой земле могилу; кровь брызнула у нее из-под ногтей.
Анне Лисбет боялась, как бы не раздалось пение петуха, не показалась на небе красная полоска зари, прежде чем она выроет могилу, — тогда она погибла! Но вот петух пропел, загорелась заря, а могила была вырыта только наполовину!.. Холодная, ледяная рука скользнула по ее голове и лицу, соскользнула на сердце.
Да, это был береговой призрак! Анне Лисбет, подавленная, упала на землю без сознания, без чувств. Она пришла в себя только среди бела дня; двое парней подняли ее с земли.
Анне Лисбет лежала вовсе не на кладбище, а на самом берегу моря, где выкопала в песке глубокую яму, до крови порезав себе пальцы о разбитую рюмку; острый осколок ее был прикреплен к голубой деревянной подставке. Анне Лисбет была совсем больна.
Совесть перетасовала карты суеверия, разложила их и вывела заключение, что у Анне Лисбет теперь только половина души: другую половину унес с собою на дно моря ее сын.
Не попасть ей в царство небесное, пока она не вернет себе этой половины, лежащей в глубине моря! Анне Лисбет вернулась домой уже не тем человеком, каким была прежде; мысли ее словно смотались в клубок, и только одна нить осталась у нее в руках: мысль, что она должна отнести береговой призрак на кладбище и предать его земле — тогда она опять обретет всю свою душу.
Много раз схватывались ее по ночам и всегда находили на берегу, где она ожидала береговой призрак. Так прошел целый год. Однажды ночью она опять исчезла, но найти ее не могли; весь следующий день прошел в бесплодных поисках. Под вечер пономарь пришел в церковь звонить к вечерне и увидел перед алтарем распростертую на полу Анне Лисбет. Тут она лежала с раннего утра; силы почти совсем оставили ее, но глаза сияли, на лице горел розоватый отблеск заходящего солнца; лучи его падали и на алтарь и играли на блестящих застежках Библии, которая была раскрыта на странице из книги пророка Йоиля: «Раздерите сердца ваши, а не одежды, и обратитесь к господу!
Лицо Анне Лисбет, освещенное солнцем, дышало ясным миром и спокойствием; ей было так хорошо! Теперь у нее отлегло от сердца: ночью береговой призрак ее сына явился ей и сказал: «Ты вырыла только полмогилы для меня, но вот уж год ты носишь меня в своем сердце, а в сердце матери самое верное убежище ребенка! Когда солнце село, душа ее вознеслась туда, где нечего бояться тому, кто здесь боролся и страдал до конца, как Анне Лисбет.
Бабушка такая старенькая, лицо все в морщинах, волосы белые-белые, но глаза что твои звезды — такие светлые, красивые и ласковые! И каких только чудных историй не знает она! А платье на ней из толстой шелковой материи крупными цветами — так и шуршит! Бабушка много-много чего знает; она живет ведь на свете давным-давно, куда дольше папы и мамы — право!
У бабушки есть псалтырь — толстая книга в переплете с серебряными застежками, и она часто читает ее. Между листами книги лежит сплюснутая высохшая роза. Она совсем не такая красивая, как те розы, что стоят у бабушки в стакане с водою, а бабушка все-таки ласковее всего улыбается именно этой розе и смотрит на нее со слезами на глазах.
Отчего это бабушка так смотрит на высохшую розу? Всякий раз как слезы бабушки падают на цветок, краски его вновь оживляются, он опять становится пышною розой, вся комната наполняется благоуханием, стены тают, как туман, и бабушка — в зеленом, залитом солнцем лесу!
Сама бабушка уже не дряхлая старушка, а молодая, прелестная девушка с золотыми локонами и розовыми кругленькими щечками, которые поспорят с самими розами. Глаза же ее… Да, вот по милым, кротким глазам ее и можно узнать!
Рядом с ней сидит красивый, мужественный молодой человек. Он дает девушке розу, и она улыбается ему… Ну, бабушка так никогда не улыбается! Ах нет, вот и улыбается! Он уехал. Проносятся другие воспоминания, мелькает много образов; молодого человека больше нет, роза лежит в старой книге, а сама бабушка… сидит опять на своем кресле, такая же старенькая, и смотрит на высохшую розу. Но вот бабушка умерла! Она сидела, как всегда, в своем кресле и рассказывала длинную-длинную, чудесную историю, а потом сказала:.
И она откинулась назад, вздохнула и заснула. Но дыхание ее становилось все тише и тише, а лицо стало таким спокойным и радостным, словно его освещало ясное солнышко! И вот сказали, что она умерла. Бабушку завернули в белый саван и положили в черный гроб; она была такая красивая даже с закрытыми глазами! Все морщины исчезли, на устах застыла улыбка, серебряная седина внушала почтение.
Нисколько и не страшно было взглянуть на мертвую — это была ведь та же милая, добрая бабушка! Псалтырь положили ей под голову — так она велела; роза осталась в книге. И вот бабушку похоронили.
На могиле ее, возле самой кладбищенской ограды, посадили розовый куст. Он был весь в цвету: над ним распевал соловей, а из церкви доносились чудные звуки органа и напевы тех самых псалмов, что были написаны в книге, на которой покоилась голова умершей.
Луна стояла прямо над могилой, но тень усопшей никогда не появлялась. Любой ребенок мог бы преспокойно отправиться туда ночью и сорвать розу, просунув ручонку за решетку. Мертвые знают больше нас, живых; они знают, как бы мы испугались, если б вдруг увидели их перед собою. Мертвые лучше нас и потому не являются нам. Гроб зарыт в землю и внутри его тоже одна земля. Листы псалтыря стали прахом, роза, с которой было связано столько воспоминаний, — тоже.
Но над могилой цветут новые розы, над ней поет соловей, к ней несутся звуки органа, и жива еще память о старой бабушке с милым, вечно юным взором! Взор не умирает никогда! И мы когда-нибудь узрим бабушку такою же юною и прекрасною, как тогда, когда она впервые прижала к устам свежую алую розу, которая теперь истлела в могиле. Во Флоренции неподалеку от пьяцца дель Грандукка есть переулочек под названием, если не запамятовал, Порта-Росса.
Там перед овощным ларьком стоит бронзовый кабан отличной работы. Из пасти струится свежая, чистая вода. А сам он от старости позеленел дочерна, только морда блестит, как полированная. Это за нее держались сотни ребятишек и лаццарони, подставлявших рты, чтобы напиться. Любо глядеть, как пригожий полуобнаженный мальчуган обнимает искусно отлитого зверя, прикладывая свежие губки к его пасти!
Всякий приезжий без труда отыщет во Флоренции это место: достаточно спросить про бронзового кабана у любого нищего, и тот укажет дорогу. Стояла зима, на горах лежал снег. Давно стемнело, но светила луна, а в Италии лунная ночь не темней тусклого северного зимнего дня. Она даже светлей, потому что воздух светится и ободряет нас, тогда как на севере холодное свинцовое небо нас давит к земле, к холодной сырой земле, которая, придет черед, придавит когда-нибудь крышку нашего гроба.
В саду герцогского дворца, под сенью пиний, где зимой цветут розы, целый день сидел маленький оборванец, которого можно было бы счесть воплощением Италии — красивый, веселый и, однако же, несчастный. Он был голоден и хотел пить, но ему не подали ни гроша, а когда стемнело и сад должны были запирать, сторож его выгнал.
Долго стоял он, призадумавшись на перекинутом через Арно великолепном мраморном мосту дель Тринита и глядел на звезды, сверкавшие в воде.
Он пошел к бронзовому кабану, нагнулся к нему, обхватил его шею руками, приложил губы к морде и стал жадно тянуть свежую воду. Поблизости валялись листья салата и несколько каштанов, они составили его ужин.
На улице не было ни души, мальчик был совсем один; он залез бронзовому кабану на спину, склонил маленькую курчавую головку на голову зверя и сам не заметил, как заснул. Это была необычайная прогулка. Сперва они попали на пьяцца дель Грандукка, и бронзовая лошадь под герцогом громко заржала, пестрые гербы на старой ратуше стали как бы прозрачными, а Микеланджелов Давид взмахнул пращой; удивительная пробудилась жизнь!
Бронзовые группы «Персей» и «Похищение сабинянок» ожили: над пустынной площадью раздались крики ужаса. Под аркой близ дворца Уффици, где в карнавальную ночь веселится знать, бронзовый кабан остановился. Тут ступеньки! Они вступили в большую галерею, хорошо малышу известную — он и прежде там бывал; на стенах висели картины, тут же стояли бюсты и статуи, освещенные, словно в ясный день; но прекраснее всего стало, когда отворилась дверь в соседнюю залу; конечно, малыш помнил все здешнее великолепие, но этой ночью тут было особенно красиво.
Здесь стояла прекрасная обнаженная женщина, так хороша могла быть лишь природа, запечатленная в мраморе великим художником; статуя ожила, дельфины прыгали у ее ног, бессмертие сияло в очах. Мир называет ее Венерой Медицейской. Рядом с ней красовались прекрасные обнаженные мужи: один точил меч — он звался точильщиком, по соседству боролись гладиаторы, и то и другое совершалось во имя богини красоты.
Мальчика едва не ослепил этот блеск, стены лучились всеми красками, и все тут было жизнь и движение. Он увидел еще одну Венеру, земную Венеру, плотскую и горячую, какой она осталась в сердце Тициана. Это тоже была прекрасная женщина; ее дивное обнаженное тело покоилось на мягких подушках, грудь вздымалась, пышные локоны ниспадали на округлые плечи, а темные глаза горели пламенем страсти.
Но изображения не отваживались выйти из рам. И богиня красоты, и гладиаторы, и точильщик также оставались на местах: их зачаровало величие, излучаемое мадонной, Иисусом и Иоанном. Священные изображения не были уже изображениями, это были сами святые. Какой блеск и какая красота открывались в каждой чале! Малыш увидел все, бронзовый кабан шаг за шагом обошел всю эту роскошь и великолепие.
Впечатления сменялись, но лишь одна картина прочно запечатлелась в его душе — на ней были изображены радостные, счастливые дети, малыш уже однажды видел их днем. Многие, разумеется, прошли бы мимо, не обратив на картину внимания, а в ней между тем заключено поэтическое сокровище — она изображает Христа, сходящего в ад; но вокруг него мы видим отнюдь не осужденных на вечные муки, а язычников.
Принадлежит картина кисти флорентинца Анджело Бронзино; всею лучше воплотилась там уверенность детей, что они идут на небеса: двое малышей уже обнимаются, один протягивает другому, стоящему ниже, руку и указывает на себя, словно бы говоря: «Я буду на небесах». Взрослые же пребывают в сомнении, уповают на бога и смиренно склоняют головы перед Христом. На этой картине взор мальчика задержался дольше нежели на остальных, и бронзовый кабан тихо ждал; раздался вздох; из картины он вырвался или из груди зверя?
Мальчик протянул руки к веселым детям, но зверь, пробежав через вестибюль, понес его прочь. А тогда, поверь, я могу пройти и под лучами лампады, зажженной пред ликом мадонны. Я могу пронести тебя куда захочешь, лишь бы не в церковь. Но и туда я могу заглянуть с улицы, если ты со мной. Не слезай же с меня, ведь если ты слезешь, я сразу окажусь мертвым, как днем, когда ты видишь меня в Порта-Росса. Удивительный свет исходил от надгробия в левом приделе, точно тысячи звезд лучились над ним.
Могилу украшал щит с гербом — красная, словно горящая в огне, лестница на голубом поле; это могила Галилея, памятник скромен, но красная лестница на голубом поле исполнена глубокого смысла, она могла бы стать гербом самого искусства, всегда пролагающего свои пути по пылающей лестнице, однако же — на небеса. Все провозвестники духа, подобно пророку Илье, восходят на небеса. Направо от прохода словно бы ожили статуи на богатых саркофагах.
Тут стоял Микеланджело, там — Данте с лавровым венком на челе, Алфьери, Макиавелли, здесь бок о бок покоились великие мужи, гордость Италии. Мраморные одеяния, казалось, шевелились, огромные статуи поднимали, казалось, головы и под пение и музыку взирали на лучистый алтарь, где одетые в белое мальчики машут золотыми кадильницами; пряный аромат проникал из церкви на пустую площадь. Мальчик простер руки к свету, но бронзовый кабан тотчас же побежал прочь, и малыш еще крепче обнял зверя; ветер засвистел в ушах, петли церковных дверей заскрипели, точно двери захлопнулись, но в этот миг сознание оставило ребенка; он ощутил леденящий холод и раскрыл глаза.
Сияло утро, мальчик наполовину сполз со спины бронзового кабана, стоящего, как и положено, в Порта-Росса. Страх и ужас охватили ребенка при мысли о той, кого он называл матерью, пославшей его вчера раздобыть денег; ничего он не достал, и хотелось есть и пить.
Еще раз обнял он бронзового кабана за шею, поцеловал в морду, кивнул ему и свернул в самую узкую улочку, по которой и осел едва пройдет с поклажей. Огромные обитые железом двери были полурастворены, он поднялся по каменной лестнице с грязными стенами, с канатом вместо перил и вошел в открытую, увешанную тряпьем галерею; отсюда шла лестница во двор, где от колодца во все этажи тянулась толстая железная проволока, по которой, под скрип колеса, одно за другим проплывали по воздуху ведра с водой, и вода плескалась на землю.
Опять мальчик поднимался по развалившейся каменной лестнице, двое матросов — это были русские — весело сбежали вниз, едва не сшибив малыша. Они возвращались с ночного кутежа. Их провожала немолодая, но еще ладная женщина с пышными черными волосами. Они вошли в комнату. Не станем ее описывать, скажем только, что там стоял глиняный горшок с ручками, полный пылающих углей, то, что здесь называют марито; она взяла марито в руки, погрела пальцы и толкнула мальчика локтем.
Тут вошла соседка, тоже держа марито в руках:. Бедный ребенок так бежал, что едва не задохся; у церкви Санта-Кроче, огромные двери которой растворились перед ним минувшей ночью, он остановился и вошел в храм.
Все сияло, он преклонил колена перед первой могилой справа — эго была могила Микеланджело — и громко зарыдал. Люди входили и выходили, служба окончилась, никто мальчугана не замечал; один только пожилой горожанин остановился, поглядел на него и пошел себе дальше, как все остальные. Голод и жажда совсем истомили малыша; обессиленный и больной, он залез в угол между стеной и надгробием и заснул.
Был вечер, когда кто-то его растолкал; он вскочил, перед ним стоял прежний старик. Где ты живешь? Ты провел тут целый день? Мальчик отвечал, и старик повел его к себе, в небольшой домик на одной из соседних улиц. Они вошли в перчаточную мастерскую; там сидела женщина и усердно шила. Маленькая белая болонка, остриженная до того коротко, что видна была розовая кожа, вскочила на стол и стала прыгать перед мальчиком.
Добрые люди накормили его, напоили и сказали, что он может у них переночевать, а завтра папаша Джузеппе поговорит с его матерью. Его уложили на бедную, жесткую постель, но для него, не раз ночевавшего на жестких камнях мостовой, это была королевская роскошь; он мирно спал, и ему снились прекрасные картины и бронзовый кабан.
Утром папаша Джузеппе ушел; бедный мальчик этому не радовался, он понимал, что теперь его отведут обратно к матери; мальчик целовал резвую собачку, а хозяйка кивала им обоим. С чем же папаша Джузеппе пришел? Он долго разговаривал с женой, и она кивала головой и гладила ребенка. Мадонна назначила ему быть перчаточником. Мальчик остался в доме, и хозяйка учила его шить, он хорошо ел и хорошо спал, повеселел и стал даже дразнить Белиссиму — так звали собачку; хозяйка грозила, ему пальцем, сердилась и бранилась, мальчик расстраивался и огорченный сидел в своей комнате.
Там сушились шкурки; выходила комната на улицу; перед окном торчали толстые железные прутья. Однажды ребенок не мог заснуть — думал о бронзовом кабане, и вдруг с улицы донеслось — топ-топ. Это наверняка был он! Мальчик подскочил к окну, но ничего не увидел, кабан уже убежал. Мальчик взял ящик и пошел за живописцем, они направились в галерею и поднялись по лестнице, которая с той ночи, как он скакал на бронзовом кабане, была хорошо ему знакома.
Он помнил и статуи, и картины, и прекрасную мраморную Венеру и писанную красками; он опять увидел матерь божью, Иисуса и Иоанна. Они остановились перед картиной Бронзино, где Христос нисходит в ад и дети вокруг него улыбаются в сладостном ожидании царства небесного; бедное дитя тоже улыбнулось, ибо здесь оно чувствовало себя словно на небесах.
Но мысли его целый день были у картины, и потому он колол себе пальцы, не справлялся с работой и даже не дразнил Белиссиму. Вечером, пока не заперли входную дверь, он выбрался из дому; было холодно, но ясное небо усыпали звезды, прекрасные и яркие, он пошел по улицам, уже совсем притихшим, и вскоре стоял перед бронзовым кабаном; он склонился к нему, поцеловал и залез ему на спину.
Бронзовый кабан не шелохнулся, свежий ключ бил из его пасти. Мальчик сидел на звере верхом, вдруг кто-то дернул его за одежду, он оглянулся — это была Белиссима, маленькая голенькая Белиссима. Собака выскочила из дома и побежала за мальчиком, а он и не заметил. Белиссима лаяла, словно хотела сказать: «Смотри, я тоже здесь!
А ты зачем сюда залез? Белиссима на улице, и притом раздетая, как говорила в таких случаях хозяйка! Что же будет? Зимой собака выходила на улицу лишь одетая в овечью попонку, по ней скроенную и специально сшитую. Мех завязывали на шее красной лентой с бантами и бубенцами, так же подвязывали его и на животе.
Когда собачка в зимнюю пору шла рядом с хозяйкой в таком наряде, она была похожа на ягненочка. Белиссима раздета! Что же теперь будет? Тут уж не до фантазий; мальчик поцеловал бронзового кабана и взял Белиссиму на руки; она тряслась от холода, и ребенок побежал со всех ног.
Вот это была беда! Мальчик не знал, броситься ли ему в Арно, или пойти домой и повиниться; конечно, думал он, его изобьют до смерти. И он отправился домой, главным образом затем, чтобы его избили до смерти. Дверь заперта, до колотушки ему не достать, на улице никого; мальчик поднял камень и стал стучать. Все перепугались, в особенности мадам, за бедную Белиссиму. Мадам взглянула на стену, где обычно висела собачья одежда: маленькая попонка была на месте.
Как же ты ее выманил? Она ведь замерзнет! Нежное существо в руках у грубых солдат! Пришлось папаше сейчас же идти в участок. Хозяйка причитала, а ребенок плакал, сбежались все жильцы, вышел и художник; он посадил мальчика к себе на колени, стал расспрашивать и по обрывкам восстановил историю с бронзовым кабаном и галереей; она была довольно малопонятна.
Художник утешил мальчика и стал уговаривать старуху, но та успокоилась не прежде, чем папаша вернулся с Белиссимой, побывавшей в руках солдат. Тут-то уж все обрадовались, а художник приласкал мальчика и дал ему пачку картинок.
О, среди них были чудесные вещицы, забавные головки. Но лучше всех, как живой, был бронзовый кабан. Ничего прекрасней и быть не могло. Два-три штриха, и он возник на бумаге, и даже вместе с домом, стоявшим на заднем плане.
На следующий день, едва мальчик оказался один, он схватил карандаш и попытался нарисовать на чистой стороне картинки бронзового кабана; ему посчастливилось — что-то, правда, вышло криво, что-то выше, что-то ниже, одна нога толще, другая тоньше, и все-таки узнать было можно и мальчик остался доволен.
Карандаш еще шел не так, как надо, он это видел, и на другой день рядом со вчерашним появился еще один бронзовый кабан, который был в сто раз лучше; третий был уже настолько хорош, что узнать его мог всякий. Но с шитьем перчаток пошло худо, и доставка заказов двигалась медленно, бронзовый кабан открыл мальчику, что все можно запечатлеть на бумаге, а город Флоренция — это целый альбом, начни только листать.
На пьяцца дель Тринита стоит стройная колонна, и на самом ее верху — богиня Правосудия с завязанными глазами держит в руках весы. Скоро и она оказалась на бумаге, и перенес ее туда маленький ученик перчаточника. Собрание рисунков росло, но входили в него покамест лишь неодушевленные предметы; однажды перед мальчиком запрыгала Белиссима. Но Белиссима не желала стоять смирно, пришлось ее привязать; уже были привязаны и голова и хвост, а она лаяла и скакала; нужно было потуже натянуть веревки; тут вошла синьора.
И она, рыдая, целовала свою маленькую полузадушенную Белиссиму. В году во Флоренции в Академии художеств состоялась выставка. Две висевшие рядом картины привлекли множество зрителей. На меньшей был изображен веселый мальчуган, он сидел и рисовал белую, стриженую собачку, но натурщица не желала смирно стоять и была поэтому привязана за голову и за хвост; картина дышала жизнью и правдой, что всех и привлекало.
Говорили, будто художника ребенком подобрал на улице старый перчаточник, который его и воспитал, а рисовать он выучился сам. Некий прославленный ныне живописец открыл в нем талант, когда малыша, привязавшего любимую хозяйкину собачку, чтобы она ему позировала, выгоняли из дому. Ученик перчаточника стал большим художником. Это подтверждала и маленькая картина и в особенности большая, висевшая рядом. На ней была изображена одна лишь фигура — пригожий мальчуган в лохмотьях; он спал в переулке Порта-Росса, сидя верхом на бронзовом кабане.
Ручки ребенка лежали у кабана на голове; малыш крепко спал, и лампада пред образом мадонны ярко и эффектно освещала бледное миловидное личико. Прекрасная картина! Она была в большой позолоченной роме; сбоку на раме висел лавровый венок, а меж зеленых листьев вилась черная лента и свисал длинный траурный флер.
Один маленький мальчик раз простудился. Где он промочил ноги, никто не мог взять в толк — погода стояла совсем сухая. Мать раздела его, уложила в постель и велела принести чайник, чтобы заварить бузинного чаю — отличное потогонное! В эту минуту в комнату вошел славный, веселый старичок, живший в верхнем этаже того же дома. Был он совсем одинок, не было у него ни жены, ни детей, а он так любил ребятишек, умел рассказывать им такие чудесные сказки и истории, что просто чудо.
Можешь ты мне это сказать? Настоящие, те приходят сами. Придут и постучатся мне в лоб: «А вот и я! Но они важные, приходят только, когда им самим вздумается!.. Посмотри, в чайнике! Мальчик посмотрел. Крышка чайника начала приподыматься все выше, все выше, вот из-под нее выглянули свежие беленькие цветочки бузины, а потом выросли и длинные зеленые ветви. Они раскидывались на все стороны даже из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст; ветви тянулись к самой постели, раздвигали занавески.
Как чудесно цвела и благоухала бузина! А из зелени ее выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в какое-то удивительное платье, зеленое, словно листья бузины, и все усеянное белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было, платье это или просто зелень и живые цветки бузины.
Смотри же на нее хорошенько да слушай, что я буду рассказывать….
Под кустом сидели в послеобеденный час и грелись на солнышке двое старичков — старый-старый бывший матрос и его старая-старая жена. У них были и внуки, и правнуки, и они скоро должны были отпраздновать свою золотую свадьбу, да только не помнили хорошенько дня и числа.
Из зелени глядела на них Бузинная матушка, такая же славная и приветливая, как вот эта, и говорила: «Уж я-то знаю день вашей золотой свадьбы! Вот тут, на этом самом дворе, мы сажали садик. Помнишь, втыкали в землю прутики и веточки? Мы не ленились поливать эти веточки, одна из них была бузинная, пустила корни, ростки и вот как разрослась! Мы, старички, теперь можем сидеть в ее тени! Там мы спускали в воду мой кораблик, который я сам вырезал из дерева.
Как он плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание! А потом отправились во Фредериксберг и смотрели, как катаются по каналам в великолепной лодке король с королевой. Мне уж думалось, ты погиб и лежишь на дне морском! Сколько раз вставала я по ночам посмотреть, вертится ли флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не являлся! Как сейчас помню, однажды, в самый ливень, к нам во двор приехал мусорщик. Я жила там в прислугах и вышла с мусорным ящиком да и остановилась в дверях.
Погода-то была ужасная! И тут приходит почтальон и подает мне письмо от тебя. Пришлось же этому письму погулять по белу свету! Как я схватила его и сразу же читать! Я и смеялась, и плакала зараз… Я была так рада! В письме говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе! То-то, должно быть, благословенная страна! Ты много еще о чем рассказывал в письме, и я видела все это как наяву.
Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным ящиком. Вдруг кто-то обнял меня за талию…. Ты догнал свое письмо. А красивый ты был… Ты и теперь такой. Из кармана у тебя выглядывал желтый шелковый платок, на голове клеенчатая шляпа.
Такой щеголь!.. Но что за погода стояла, на что была похожа наша улица! А там пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мари, потом Нильс, потом Петер, потом Ганс Христиан! Сдается мне, наша свадьба была как раз в эту пору…. Они сидели рука в руке и любовно смотрели друг на друга.
Немного погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня день золотой свадьбы стариков, и уже поздравляли их утром, да только старички успели позабыть об этом, хотя хорошо помнили все, что случилось много, много лет назад. Бузина так и благоухала, солнышко, садясь, светило на прощанье старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков плясал вокруг дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня вечером у них будет настоящий пир: за ужином подадут горячий картофель!
Бузинная матушка кивала головой и кричала «ура» вместе со всеми. Из действительности-то и вырастают самые чудесные сказки. Иначе мой прекрасный куст не вырос бы из чайника. С этими словами она взяла мальчика на руки, ветви бузины, осыпанные цветами, вдруг сдвинулись вокруг них, и мальчик со старушкой оказались словно в укрытой листвою беседке, которая поплыла с ними по воздуху.
Это было чудо как хорошо! Бузинная матушка превратилась в маленькую прелестную девочку, но платьице на ней осталось все то же — зеленое, усеянное беленькими цветочками. На груди у девочки красовался живой бузинный цветок, на светло-русых кудрях — целый венок из таких же цветов.
Глаза у нее были большие, голубые. Ах, какая была она хорошенькая, просто загляденье! Мальчик и девочка поцеловались, и оба стали одного возраста, одних мыслей и чувств. Рука об руку вышли они из беседки и очутились в цветочном саду перед домом. На зеленой лужайке стояла привязанная к колышку трость отца. Для детей и трость была живая. Стоило сесть на нее верхом, и блестящий набалдашник стал великолепной лошадиной головой с длинной развевающейся гривой.
Затем выросли четыре стройных крепких ноги, и горячий конь помчал детей кругом по лужайке. Дети скакали кругом по лужайке, и девочка — мы ведь знаем, что это была Бузинная матушка, — приговаривала:.
Видишь крестьянский дом? Огромная хлебная печь, словно гигантское яйцо, выпячивается из стены прямо на дорогу. Над домом раскинул свои ветви бузинный куст.
Вон бродит по двору петух, роется в земле, выискивает корм для кур. Гляди, как важно он выступает! А вот мы и на высоком холме у церкви, она стоит среди высоких дубов, один из них наполовину засох… А вот мы у кузницы! Гляди, как ярко пылает огонь, как работают молотами полуобнаженные люди!
Искры так и разлетаются во все стороны! Но нам надо дальше, дальше, в барскую усадьбу! И все, что ни называла девочка, сидевшая верхом на «трости позади мальчика, проносилось мимо.
Мальчик видел все это, а между тем они только кружились по лужайке. Потом они играли на боковой тропинке, разбивали себе маленький садик. Девочка вынула из своего венка бузинный цветок и посадила в землю. Он пустил корни и ростки и скоро вырос в большой куст бузины, точь-в-точь как у старичков в Новой слободке, когда они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли гулять, но отправились не к Круглой башне и не во Фредериксбергский сад.
Нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на воздух, и они полетели над Данией. Весна сменялась летом, лето — осенью, осень — зимою. Тысячи картин отражались в глазах мальчика и запечатлевались в его сердце, а девочка все приговаривала:. А бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик вдыхал и аромат роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее: ведь ее цветки красовались у девочки на груди, а к ней он так часто склонял голову.
У ног их цвел душистый ясменник, из травы выглядывали чудесные бледно-розовые анемоны. Красные стены и зубчатые фронтоны отражались во рвах с водой, где плавали лебеди, заглядывая в старинные прохладные аллеи. Волновались, точно море, нивы, канавы пестрели красными и желтыми полевыми цветами, по изгородям вился дикий хмель и цветущий вьюнок. А вечером взошла большая и круглая луна, с лугов пахнуло сладким ароматом свежего сена. Лес окрасился в чудеснейшие цвета — красный, желтый, зеленый.
Вырвались на волю охотничьи собаки.
Целые стаи дичи с криком летали над курганами, где лежат старые камни, обросшие кустами ежевики. На темно-синем море забелели паруса.
Старухи, девушки и дети обирали хмель и бросали его в большие чаны. Молодежь распевала старинные песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых. Захрустел под ногами снег, словно все надели новые сапоги, а с неба одна за другой посыпались падучие звезды. В домах зажглись елки, увешанные подарками; люди радовались и веселились.
В деревне, в крестьянских домах, не умолкали скрипки, летели в воздух яблочные пышки. Даже самые бедные дети говорили: «Как все-таки чудесно зимою!
Да, это было чудесно! Девочка показывала все мальчику, и повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым крестом, флаг, под которым плавал бывший матрос из Новой слободки.
И вот мальчик стал юношей, и ему тоже пришлось отправиться в дальнее плавание в теплые края, где растет кофе. На прощанье девочка дала ему цветок со своей груди, и он спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою родину и раскрывал книгу — всегда на том месте, где лежал цветок! И чем больше юноша смотрел на цветок, тем свежее тот становился, тем сильнее благоухал, а юноше казалось, что он слышит аромат датских лесов.
В лепестках же цветка ему виделось личико голубоглазой девочки, он словно слышал ее шепот: «Как хорошо тут и весной, и летом, и осенью, и зимой!
Так прошло много лет. Он состарился и сидел со своею старушкой женой под цветущим деревом. Они держались за руки и говорили о былом, о своей золотой свадьбе, точь-в-точь как их прадед и прабабушка из Новой слободки. Голубоглазая девочка с бузинными цветками в волосах и на груди сидела в ветвях дерева, кивала им головой и говорила: «Сегодня ваша золотая свадьба! А когда девочка возложила их на головы старичков, цветы превратились в золотые короны, и муж с женой сидели точно король с королевой, под благоухающим деревом, так похожим на куст бузины.
И старик рассказал жене историю о Бузинной матушке, как сам слышал ее в детстве, и обоим казалось, что в той истории очень много похожего на историю их жизни. И как раз то, что было похожего, им и нравилось больше всего. Я сижу на дереве, которое все растет и растет.
Я все помню, обо всем могу рассказать! Покажи-ка, цел ли еще у тебя мой цветок? И старик раскрыл книгу: бузинный цветок лежал такой свежий, точно его сейчас только вложили между листами.
Где бы ни прозвучал этот колокол, да отступят далеко козни, мрак привидений, набег несчастий, удар молнии, нападение громов, сокрушительная сила градов…». Звонил набатом, отпугивая врагов и созывая людей спасать город, провожал и встречал высоких гостей, включая царя. При царе Иване Грозном и его сыне Федоре, колокольное дело в Москве быстро развивалось.
Было отлито много колоколов не только для Москвы, но и для других городов. Другие известные мастера этого времени, славившиеся тщательной и художественной отделкой колоколов: Игнатий г. Многие колокола окружены тайнами.
По приказу царя Ивана Третьего колокол был снят с Софийской звонницы и отправлен в Москву, чтобы не проповедовал вольницу слайд3: колокол Софийской звонницы. Интересно, что до Москвы новгородский пленник не добрался: на одном из склонов Валдайских гор сани, на которых везли колокол, резко покатились вниз, испуганные кони понеслись, колокол слетел с саней и, свалившишь в овраг, разбился вдребезги.
Но, по преданию, какая-то неведомая сила превратила множество мелких осколков в маленькие колокольчики. Потом местные жители собрали все до единого осколки и стали отливать по подобию свои колокола, разнося весть о новгородской вольнице. Колокол в городе Угличе звонил в г. В г. Чтобы возместить утрату, царь Пётр Первый издал указ, по которому довольно большой процент церковных колоколов подлежал изъятию, переплаву и превращению в орудия.
Мирные колокола должны были служить военным целям. Начиная с XVI в. И это только некоторые моменты в истории колоколов. Колокола отливали во многих странах мира. Но нигде колокольное дело не достигло такого совершенства, как в России. Во второй половине 15 века и особенно в 16 веке русские мастера литейщики создали множество колоколов. В одной только Москве было их в то время около Преимущественно все колокола изготавливались из специальной колокольной меди.
Но были колокола и из других металлов. Чугунные колокола были в Досифеевой пустыни на берегу Шексны. Соловецкий монастырь имел два каменных колокола.
В Обнорском монастыре было 8 колоколов из листового железа. Колокол из стекла был в Тотьме. В Харькове в Успенском кафедральном соборе был колокол весом 17 пудов из чистого серебра. Шесть золоченых колоколов было в Сибири в городе Таре, при Казанской церкви. Все они небольшие, от 1 до 45 пудов. Около них вырывали глубокую яму. В яме сначала из кирпича выкладывали конус, который обмазывали глиной.
Специальным шаблоном эту глину выравнивали, выглаживали, придавая форму внутренней поверхности будущего колокола, задуманную мастером. Этот глиняный слой называли не очень почтительно — «болван». Поверхность «болвана» красили особой краской, составленной из просеянной золы, разведённой в мыльной воде, а сверху смазывали салом, чтобы последующий слой глины не прилипал к ней.
Затем поверх «болвана» слой за слоем наносили глиняную «рубашку», создавая модель тела колокола. Чтобы украсить поверхность колокола, мастер лепил в формочках буквы, разные фигурки и прикреплял их к поверхности «рубашки». Когда «рубашка» была готова, делали верхнюю часть формы — кожух, который был по сути разборным слепком с глиняной части модели. Позднее в сплав стали добавлять серебро, чтобы звон был звучнее.
Использовали также сплав стали и чугуна. Долгие часы, а иногда и дни, остывала отливка в яме, причем тем дольше, чем большим делали колокол. Когда отливка остывала, её вынимали, выбивали глину, металл полировали, выглаживали поверхность. В последнее время колокола научились изготовлять из стекла в Швеции , из глины в Эфиопии , фарфора в Германии , но по-прежнему их делают так, что они издают музыкальные звуки.
Пресса : Мы знаем, что колокола делали разной формы: круглые, гранёные, удлинённые, коротышки. Семьсот лет искали форму, которую повторяют и сегодня.
